Жар-птица

Улица Герцена появилась в Пскове в ноябре 1923 года. Долгие десятилетия до революции многие книги и статьи Александра Герцена были запрещены, а полное собрание сочинений вышло только после 1917 года. К очередной годовщине Октябрьской революции псковские власти решили одним махом переименовать сразу несколько улиц с «устаревшими» названиями. В списке, утверждённом 14 ноября 1923 года президиумом Псковского губисполкома, была и улица Богоявленская (названная в честь одноимённой церкви). С тех пор эта улица на ближнем Запсковье, идущая параллельно реке Пскове в сторону Кремля, называется улицей Герцена (в 1964 году с улицей Герцена объединили бывшую Восточную улицу).

«Пробуждение общества от спячки…»

Посмертная слава Александра Герцена (особенно в ХХ веке) была двусмысленной. Всему виной ленинская статья «Памяти Герцена», написанная в 1912 году, где есть фраза: «Восстание декабристов разбудило и “очистило” его»… Три слова «декабристы разбудили Герцена» застряли в мозгах нескольких поколений советских школьников и студентов.

Кто такой Герцен? А, это тот, кого разбудили декабристы.

Ленин много чего ещё написал в той статье. В частности, про «духовный крах Герцена, его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года». Но это было уже лишним. Герцен «встал в строй», превратившись в разбуженного (и рассерженного) человека, который то ли со злости, то ли ещё по какой причине стал будить других, и в первую очередь - разночинцев. Причём делал это небезуспешно. Многие проснулись и спросонья принялись будить остальных. Дело дошло до революции. К тому времени Герцен давно умер, прожив 57 лет. Но его именем стали называть улицы (в России их сейчас как минимум 33), библиотеки и учебные заведения.

Герцена и при жизни, и после смерти либо сильно ругали, либо сильно хвалили. «Жар-птица русской словесности», «бездушный фразёр», «прирождённый ритор», «отвлечённый утопист», «жалкий ломака», «гениальный дилетант», «человек без твёрдых убеждений», «убеждённый социалист», «продал свою совесть»… Всё это писали об одном человеке. Часто на первое место выходила политика. Свои превозносили, чужие проклинали.

Но Герцен был, прежде всего, неординарным писателем. Если бы точно таких же взглядов придерживался какой-нибудь графоман, то полемики бы не получилось.

Чтобы показать Герцена-писателя, не надо сильно напрягаться. Можно открывать его книги почти наугад. Открываем… «Трагедия за стаканом грога», 1864 год. «Я искал загородный дом. Утомившись одними и теми же вопросами, одними и теми же ответами, я взошёл в трактир, перед которым стоял столб, и на столбе красовался портрет Георга IV - в мантии, шитой на манер той шубы, которую носит бубновый король, в пудре, с взбитыми волосами и с малиновыми щеками. Георг IV, повешенный, как фонарь, и нарисованный на большом железном листе, - не только видом напоминал путнику о близости трактира, но и каким-то нетерпеливым скрежетом петлей, на которых он висел…»

Но, разумеется, Герцена чаще вспоминают не как литературного стилиста и остроумного человека, а как обличителя власти. У Михаила Золотоносова есть статья под названием «За что нынешняя власть не любит Герцена». За то же самое, за что не любила при его жизни прежняя власть.

Александр Герцен.

«Пробуждение общества от спячки, внушение идеи неправильно устроенной социальной действительности, сама идея постоянной критики власти вызывает, я думаю, сегодняшнее неприятие Герцена», - пишет Золотоносов.

Но Герцен – обличитель особенный. Он умел подбирать слова, которые и через 150 лет звучат актуально: «Самая власть.., которая бьёт как картечь, не может пробить эти подснежные, болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства - ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и всё с видом верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм…» Это отрывок из самого известного произведения Герцена – «Былое и думы».

Верноподданническое раболепие с соблюдением всех канцелярских форм. В одной строке описано общество, которое другие пытались описывать долго и нудно.

Одну из частей той статьи Михаил Золотоносов назвал «Открытое письмо А. Герцена В. Путину».

«Для вас русский народ преимущественно народ православный, т. е. наиболее христианский, наиближайший к веси небесной. Для нас русский народ преимущественно социальный…» Это высказывание Герцен сделал в 1864 году в первом «Письме противнику». Сам-то он не считал, что русские люди (в то время, в основном, крестьяне) такие уж набожные. Аргумент Герцена звучал так: «Русский крестьянин суеверен, но равнодушен к религии, которая для него, впрочем, является непроницаемой тайной. Он для очистки совести точно соблюдает все внешние обряды культа; он идёт в воскресенье к обедне, чтобы шесть дней больше не думать о церкви. Священников он презирает как тунеядцев, как людей алчных, живущих на его счёт. Героем всех народных непристойностей, всех уличных песенок, предметом насмешки и презрения всегда являются поп и дьякон или их жёны…»

Имелось и второе «Письмо противнику», написанное тоже в 1864 году. И оно сегодня звучит не менее вызывающе: «Что, собственно, вас сконфузило и испугало? Что студенты стали делать сходки, посылать депутатов к начальству, говорить речи? Отчего же студентам не делать сходки? Зачем молчание монастыря, передней или фрунта? Больных в комнате не было, а была горячая молодежь, которой разрешили немного погромче говорить. Зачем вы и ваши друзья принесли на эти весенние праздники угрюмую фигуру недовольных учителей, монахов на пирушке? Зачем вы видели в этом естественном взрыве молодых сил один беспорядок и нарушение строя..?»

«Избалованность власти доходила несколько раз до необузданности…»

В 1969 году в СССР на экраны вышел художественный фильм «Старый дом» - о Герцене. Главного героя играл Андрей Мягков, Огарёва – Родион Нахапетов, отца Герцена – Евгений Евстигнеев.

Герцен в фильме произносит фразу, обращённую к первой жене Наталье: «Моё положение ложно. Мой отец – Яковлев, а я зовусь Герцен».

Действительно, Герцен был незаконорождённый. Иначе бы и его фамилия была Яковлев, как у влиятельного отца Ивана Яковлева - помещика, принадлежащего к старинному роду. Родословная Яковлевых вела к жившему во времена Ивана Калиты боярину Андрею Кобыле - первому исторически достоверному предку дома Романовых.

Герцен это не псевдоним, а фамилия, которую придумал ему отец (фамилия означала «сын сердца»). Принадлежность к такому семейству, богатство и связи отца могли способствовать успешной карьере Герцена. Но он вместо этого попал под арест. Лидия Чуковская написала: «Поводом к аресту избрана была пирушка, на которой человек двадцать молодых людей, студентов и нестудентов, перепились и в пьяном виде распевали «пасквильные стихи». Сочинили их художник Уткин и поэт Соколовский. Песни, в самом деле, были не совсем лестные для царей…»

Песенки были такие: «Русский император // Богу дух вручил; // Ему оператор// Брюхо начинил...» Непочтительные, но не более того. Имелась и другая, более существенная причина, позволяющая утверждать, что Герцена наказали слишком строго. Чуковская пишет: «Трудность для полиции оказалась в том, что ни Герцен, ни Огарёв, ни кто из их друзей в пирушке не участвовали и песен не пели. Однако это не смутило жандармов».

Что вообще может смутить жандармов? Наказаны были не только те, кто пил и пел, но и весь круг знакомых (провели обыски, проверили переписку). Сочинителей «пасквильных стихов» приговорили к заключению в Шлиссельбург на неопределенное время. Туда же отправился один офицер, «горланивший на пиру песню громче всех». А тех, кого арестовали за компанию, в том числе Герцена и Огарёва, в 1835 году выслали в провинцию. К тому времени «бунтовщики» просидели под арестом 9 месяцев. Так что у Герцена, у которого и до того не было большой любви к крепостническому устройству России, совсем не осталось поводов поддерживать её порядки. Так что жандармы сделали всё от себя зависящее, чтобы одним ненавистником правящего режима стало больше.

«Избалованность власти, не встречавшей никакого противодействия, доходила несколько раз до необузданности, не имеющей ничего себе подобного ни в какой истории, - писал Герцен значительно позже – в 1851 году - в книге «С того берега». Здесь он немного преувеличивал. Необузданности в истории многих других стран бывало не меньше. Но это был публицистический приём. В таких приёмах он знал толк. Некоторые считали, что Герцен сделал для русской публицистики не меньше, чем Пушкин для русской поэзии и прозы. Александр Амфитеатров говорил, что Герцен «снял с русской политической мысли толстую шелуху».

Герцен публицистику раскрепостил. Но заплатил за это высокую цену, отправившись в пожизненное изгнание.

Российские порядки середины ХIХ века Герцен описывал так: «Опьянение самовластья овладевает всеми степенями знаменитой иерархии в четырнадцать ступеней. Во всех действиях власти, во всех отношениях высших к низшим проглядывает нахальное бесстыдство, наглое хвастовство своей безответственностью, оскорбительное сознание, что лицо всё вынесет».

В это легко поверить. Нахального бесстыдства и наглого хвастовства и спустя полтора века в России предостаточно.

Впрочем, влиятельных оппонентов у Герцена при жизни было множество. Речь не только о жандармах, а о других публицистах, считавших, что Герцен бесстыдно на Россию клевещет.

Юрист Николай Реннекампф в «Русском вестнике» в 1869 году называл Герцена «отвлечённым утопистом, знакомым с общими задачами и логическими требованиями, но не с частными условиями действительности»

Александр Герцен.

Возможно, каких-то российских частностей Герцен, особенно после длительного пребывания в Западной Европе – во Франции, Англии и Швейцарии – не знал. Но в основанном в Лондоне журнале «Колокол» имелся большой круг русских корреспондентов. К тому же, несмотря на происхождение Герцена, назвать его оторванным от жизни было сложно.

Один из самых явных его оппонентов публицист и издатель Михаил Катков выразился о Герцене: «Итак, он умывает руки и объявляет, что он ничему не причастен, что его дело сторона и что мы написали извет на него, донос в III Отделение. Сколько благородства в этих оправданиях и сколько смысла в этих обвинениях! Он ничему не причастен, он никого не подущает!.. Да что же он делает в своих лондонских листках? Что же он делает, как не агитацию самую поджигательную?»

В консервативных кругах Герцена считали клеветником и «поджигателем», или попросту врагом. Живёт во вражеском государстве (Великобритании). Издаёт вражеский журнал («Колокол»). Высказывает враждебные мысли (социалист).

Самое мягкое, что мог написать Катков об издательской деятельности Герцена, было то, что писатель-эмигрант «печатал разные документы, приходившие к нему из России. Эти документы придали интерес его изданиям; но бессмысленность и неразборчивость всего, что шло от самой редакции, часто ослабляли их значение или делали их более вредными, чем полезными».

Казалось бы, Александру Герцену давно надо было привыкнуть, что в России его без конца клеймили. Но он всё равно обращал на это внимание и отвечал, временами просто огрызался. А в обратную сторону летели ответные статьи, вроде катковских: «Человек без твёрдых убеждений и сознающий это сам, хотя бы и смутно, потому что человеку, дожившему до седых волос, невозможно вовсе не иметь сознания о самом себе, - человек без убеждений и говорящий тоном пророка… Человек способный, даже и без серьёзного увлечения заведомо клеветать и лживо показывать, не может назваться честным».

Таким образом, русские консерваторы считали его приспособленцем, сидящим во вражеском Лондоне и занимающимся тем, что сегодня бы назвали информационной войной.

Катков своего противника не жалел, отказывая Герцену почти во всём: «Он не действовал, он юлил и вертелся, ломался и жеманничал, бросался под ноги всякому делу; он умел только смущать, запутывать, вызывать реакцию. Перед каждым практическим вопросом он раскрывал бездну своего пустого и бессмысленного радикализма и только пугал, раздражал и сбивал с толку».

Уже в наше время Герцена записали чуть ли не в основатели сионизма, ссылаясь якобы на его еврейское происхождение. Всё дело в его взаимоотношениях с Ротшильдом и в матери Герцена. Её звали Henriette Wilhelmina Luisa Haag - Генриетта-Вильгельмина-Луиза Гааг. Родилась она в немецком Штутгарте. Антисемитам этого вполне достаточно, чтобы называть её еврейкой, от которой Герцен будто бы и получил заряд русофобства.

Так вот и получалось: поддерживаешь крепостное право – значит, любишь русских, не поддерживаешь, значит, ненавидишь. Немецкая фамилия? Значит, еврей.

Сегодня о Герцене любят вспоминать недобрыми словами: «дутый авторитет», «презиравший Россию богач-аристократ»…

Но презирал ли Герцен Россию? Не путают ли люди, сегодня отказывающие Герцену даже в литературном таланте, чиновников и Отечество? Придворные и народ – это не одно и то же.

Находясь в эмиграции, Герцен написал: «Для русских за границей есть ещё другое дело. Пора действительно знакомить Европу с Русью. Европа нас не знает; она знает наше правительство, наш фасад и больше ничего… Пусть она узнает ближе народ, которого отроческую силу она оценила в бое, где он остался победителем; расскажем ей об этом мощном и неразгаданном народе, который втихомолку образовал государство в шестьдесят миллионов, который так крепко и удивительно разросся, не утратив общинного начала, и первый перенёс его через начальные перевороты государственного развития; об народе, который как-то чудно умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов, под капральской палкой казарменной дисциплины и под позорным кнутом татарским; который сохранил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры под гнётом крепостного состояния и в ответ на царский приказ образоваться - ответил через сто лет громадным явлением Пушкина. Пусть узнают европейцы своего соседа, они его только боятся, надобно им знать, чего они боятся».

На слова русофоба это мало похоже.

«Сквозь печальные звуки прорывается как бы нехотя весёлость»

Семейную жизнь Герцена счастливой уж точно не назовёшь. Это важно понимать, потому что в историю он вошёл и как педагог (не зря же его именем в советское время называли педагогические институты). Герцен писал о необходимости создания здоровой семейной обстановки и т.п. Но семейная обстановка у него самого была максимально запутанной, о чём он в своих мемуарах подробно написал. Не всегда понятно, кто чей ребёнок и кто с кем жил. Семейные драмы сменялись трагедиями. Дочь Наталья умерла через два дня после рождения, Иван умер через пять дней, Елизавета умерла через 11 месяцев, глухонемой сын Николай погиб в семь лет (утонул вместе с матерью Герцена во время кораблекрушения), жена Наталья умерла во время родов сына Владимира, а через два дня умер и Владимир.

У второй жены, тоже Натальи, родились близнецы Елена и Алексей (они тоже быстро умерли - прожили три года). 17-летняя дочь Лиза покончила жизнь самоубийством из-за неразделённой любви к 44-летнему французу…

У Достоевского есть рассказ «Два самоубийства». Одна из героинь – дочь Герцена. Фамилии он не называет, но в этом тогда не было никакой нужды. Читающая публика сразу поняла, о ком речь – о Лизе Огарёвой-Герцен (правда, Достоевский указывает не тот возраст, перепутав Лизу с другой дочерью Герцена Ольгой).

«Самоубийца - молодая девушка лет двадцати трёх или четырёх не больше, дочь одного слишком известного русского эмигранта и родившаяся за границей, - писал Фёдор Достоевский, - русская по крови, но почти уже совсем не русская по воспитанию... Она намочила вату хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать... Так и умерла. Перед смертью написала следующую записку: «Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не удастся, то пусть соберутся все отпраздновать моё воскресение из мёртвых бокалами Клика. А если удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мёртвая, потому что совсем неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет!»

Александр Герцен.

Казалось бы, после всех этих трагедий изгнанник должен был озлобиться или сойти с ума. Но, по всей видимости, натура Герцена к этому была не предрасположена. Иногда он, конечно, позволял себе резкие высказывания. Но Юрий Айхенвальд сто с лишним лет назад особо отметил, что Герцен «неудержимо воспринимал… всё комическое в вещах и людях, его ум играл, он искрился шутками, в русской жизни, в её характерных персонажах, находя себе изобильное питание». И там же сказано, что у автора воспоминаний «Былое и думы» и романа «Кто виноват?» было «неодолимое чувство смешного, его беспощадная ирония».

Неодолимое – значит, не связанное с внешними обстоятельствами. Они могут быть ужасны. Но взгляд невольно искал и находил в окружающем мире что-то смешное. Герцена даже называли «одним из самых оригинальных последователей Гоголя» (в предисловии в 9-томнику, изданному в 1955-1959 годах). «Сквозь печальные звуки прорывается как бы нехотя весёлость и свежесть, - говорил Иван Тургенев. - Так писать умел он, один из русских».

«И такова была природа Герцена, что ему легче и естественнее было острить, чем не острить. – Так охарактеризовал Герцена Юрий Айхенвальд. - Ему сподручнее было сказать не "швейцарский сыр", а "плачущее, рябое дитя Швейцарии"».

Вот несколько высказываний о Герцене Льва Толстого, сделанных в разные годы: «Что за удивительный писатель!», «живой, отзывчивый, умный, интересный», «удивительный в художественном смысле», «я ни у кого уже потом не встречал такого редкого соединения глубины и блеска мыслей...», «выдающийся по силе, уму, искренности...» Толстой редко кого хвалил, тем более такими словами.

***

Герцен из тех, кого сегодня лишний раз стараются не упоминать. Но если надо – упомянут так, что даже из него можно при желании слепить «патриота-государственника». Пристегнуть ярлык не очень сложно. Недавно на столетие со дня рождения другого политэмигранта Александра Галича тоже попробовали приспособить. «Приручить» посмертно. Но такие авторы как Герцен или Галич всё равно ускользают от «патриотического» хомута и вырываются на простор.

«Мы выросли под террором, под чёрными крыльями тайной полиции, в её когтях, - писал Александр Герцен, - мы изуродовались под безнадёжным гнётом и уцелели кой-как. Но не мало ли этого? не пора ли развязать себе руки и слово для действия, для примера, не пора ли разбудить дремлющее сознание народа?»

Дремлющее сознание народа – главный признак того, что принято называть стабильностью.