Мы ставим точки над I
ОСНОВАНА В АВГУСТЕ 2000 года
Читать газету
Общество | Society
Алексей СЕМЁНОВ 08 мая 2019, 18:45
Сотни авторов пытались и всё ещё пытаются ответить, почему именно Максим Горький стал так безумно популярен в начале ХХ века. Не только в России, но и в других странах. Думаю, что главная причина в том, что Горький был автором ХХ века. Большинство его современников по-прежнему оставались авторами ХIХ века. Тот же многолетний знакомый Горького Иван Бунин. Бунин был наследником русских классиков предыдущего столетия. Горький же с легкостью «преодолел» этих классиков. Это было осознанное решение, основанное на отвращении. В этом смысле у Горького есть несомненный наследник – Эдуард Лимонов. Своё отношение к русской литературе ХIХ века Лимонов сформулировал в статье «Трупный яд XIX века». Похожие мысли задолго до него – в статье «Заметки о мещанстве» в большевистской газете «Новая жизнь» в 1905 году – высказал Горький.
«Толстой и Достоевский, - писал Горький. - Они оказали плохую услугу своей тёмной, несчастной стране…» Досталось и Тургеневу, и Тютчеву… Главная горьковская претензия – их мещанство: «Одно из свойств мещанской души - раболепие, рабье преклонение перед авторитетами… Я не занимаюсь критикой произведений этих великих художников, я только открываю мещан. Я не знаю более злых врагов жизни, чем они. Они хотят примирить мучителя и мученика… Это - преступная работа».
Горький казался ниспровергателем авторитетов. Он превратился в поп-звезду. Люди, знавшие его хорошо, рассказывали, как он менялся на публике. Так сказать, надевал пролетарскую маску. В частных же разговорах он мог быть совсем другим. Он создал образ антимещанского писателя, живущего не прошлым, а будущим. Хороший драматург (а Горький им был) должен быть хотя бы немного артистом.
«Наиболее уродливые формы отношения мещанства к народу сложились в нашей нелепой стране, - ставил Горький диагноз не только стране, но и русской литературе. - Вероятно, на земле нет другой страны, где бы командующие классы говорили и писали о народе так усердно и много, как у нас, и уж, наверное, ни одна литература в мире, кроме русской, не изображала свой народ так приторно-слащаво и не описывала его страданий с таким странным, пороскошное зеркало русской литературы почему-то не отразило вспышек народного гнева - ясных признаков его стремления к свободе. Она изображала нам Калиныча и Хоря, героя "Муму", Касьяна, Антона Горемыку, Платона Каратаева, дедушку Якова и Мазая, Акима во "Власти тьмы" и бесконечную вереницу иных мудрых, но косноязычных и немых людей...»
Фактически, Лимонов через много лет лишь повторил основные мысли Горького. Лимонов писал: «Россия потребляла Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы - отсталая, терпящая поражение за поражением держава… декабристы, перешедшие в анекдоты, Белинские, Катковы, шоколадный карлик Пушкин, дура Натали Гончарова, апатичные резонеры «Вишневого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров - болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому поощрялись…»
Алексей Максимович Горький.
Многие писатели ХХ века стремились изжить слабохарактерность книжных героев. Более того, они хотели стереть границу между литературой и жизнью. Они стремились не только описывать лишённого сентиментальности нарождающегося сверхчеловека, но и выращивать его в реальной жизни. Для этого нужны были сильнодействующие средства: войны, революции, всяческие потрясения. Это была попытка заменить «устаревший» «реакционный» гуманизм чем-то противоположным.
Горький, конечно, не Пушкиным вдохновлялся, а Ницше. Современникам это было очевидно. Современники видели не совсем того Горького, к которому привыкли мы. Даже сочетание «Максим Горький» не всем казалось правильным (псевдоним «М. Горький» появился в 1892 году). «Насколько мне помнится, Алексей Максимович никогда не именовал себя в печати Максимом Горьким, - вспоминал в главе «Живой Горький» Самуил Маршак. - Он подписывался короче: «М. Горький». «Откуда вы все взяли, что «М» - это Максим? – спросил Горький Маршака. - А может быть, это «Михаил» или «Магомет»?..»
Улица Магомета Горького – это совсем не то, что улица Максима Горького. А теперь представьте, что улица бы носила имя Иегудиила Хламиды (таков был ещё один псевдоним Алексея Пешкова). В 1969 году в СССР вышел художественный фильм «Невероятный Иегудиил Хламида» режиссёра Николая Лебедева. Пешкова-Хламиду сыграл Афанасий Кочетков.
Бывший народоволец, публицист и критик Михаил Гельрот ещё в начале прошлого века подробнейшим образом в статье «Ницше и Горький. Элементы ницшеанства в творчестве Горького» описал сходство этих авторов: «… ни Ницше, ни г. Горький ни на одно мгновение не обманывают себя насчёт характера того кумира, которому они поклоняются и о котором мы говорили выше: оба они, не меньше любого представителя любой формы пессимизма, знают, что колесница, в которой их кумир совершает своё триумфальное шествие, есть колесница Джагернаута… обоим им глубоко присуще восприятие действительной, реальной жизни, как процесса безжалостного, жестокого и глубоко безнравственного…»
Джаггернаут – это слепая непреклонная сила. Под колесницу с гигантской статуей индуистского божества Джагернаута (Джаганнатхи) бросались те, кто хотел вернуться из бездуховного мира в духовный. Для того чтобы преодолеть «мещанский» ХIХ век, надо было пойти на миллионные жертвы. Причём не только на страницах книг, но и в жизни.
На замену приходил «пролетарский» ХХ век и соответствующая ему пролетарская литература. Горький оказался её основоположником.
А на закате «пролетарского» века и пролетарской литературы национал-большевистский писатель Эдуард Лимонов окончательно приговорил «мещанскую» «слабохарактерную» русскую литературу: «Чехов - это извращение», «граф Лев Николаевич Толстой издевательски морализирует и раздувает банальнейшие коллизии жизни до размеров «Одиссеи» и «Илиады»», «Достоевский из своего опыта дрыгания в паутине христианства создал вторую часть «Преступления и наказания» и осквернил свою же книгу, начатую великолепно…» Иными словами, тюкнуть старушку-процентщицу и её сестру - это неплохо, а вот все рефлексии по этому поводу никуда не годятся.
Те, кто хочет создать сверхчеловека, должен сильно не любить человека. Это главное условие. Иначе человека не преодолеть. Горький долго преодолевал человека – и в своих героях, и в себе. Это было непросто, но он старался. С положительными героями у него сложно. В его лучшем и итоговом романе «Жизнь Клима Самгина», по сути, все герои отрицательные. Взрослые, дети… Чувство отвращениЯ не каждому писателю удаётся укротить и использовать во благо литературы. Горький это делать умел, хотя иногда срывался. Чувство отвращения к человеку и человечеству у него в разумных долях присутствует в большинстве произведений разных жанров.
Антон Чехов и Горький.
И здесь важно понять, как относились к этому радикалы. В отношении к Горькому русские фашисты расходятся. Одни называли его «выродком» - за его хорошее отношение к евреям (Горький писал: «Я уже с самого детства питаю глубокую симпатию к евреям»). Но другие русские фашисты ценили в Горьком брезгливость, с которой он расставался с «проклятым прошлым». Им нравился оптимизм Горького по отношению к «новому человеку» - «сверхчеловеку», человеку действия. Лимонов это тоже признавал, когда написал в «Трупном яде…»: «В XX веке радостными писателями были Николай Гумилев и Владимир Маяковский. В них без труда находят сегодня начатки русского фашизма. Были ноты ницшеанства или если иначе - прото-фашизма в Леониде Андрееве, и в Ропшине-Савинкове, в раннем Максиме Горьком (он даже усы носил под Ницше, а персонажи его пьесы «На дне» пересказывают, не стесняясь, ницшеанские идеи). Но позднее на литературу надели намордник…»
По большому счёту, именно ранний Горький и вошёл в историю литературы. Поздние его произведения могут быть даже сильнее, но шум в читательских кругах они не производили. А вот ранние – гремели на всю Европу и Северную Америку. Борис Зайцев описал это так: «Невелик в искусстве, но значителен, как ранний Соловей-Разбойник. Посвист у него довольно громкий... раздался на всю Россию – и в Европе нашёл отклик».
Любопытно, что «пролетарский писатель» Горький был очень богатым человеком, любившим роскошь. «Он любил деньги - деньги его любили», - как написал неплохо знавший его писатель Борис Зайцев. «Сам он, как раз вскоре после этого в газете своей "Новая жизнь" выпустил когти: произвёл погром Толстого и Достоевского ("М-мещане, знае-те ли..."), - говорил Зайцев. - На этих "мещанах" Максим Горький, переезжавший с просто хорошей квартиры на великолепную, из одного первоклассного отеля в другой - засел довольно надолго».
Горький был барин – не сравнить с большинством других русских писателей, в том числе дворянского происхождения. И когда Зайцев пишет: «Он терпеть не мог русский народ - особенно не любил крестьян», то не мешало бы добавить, что он вообще никакой народ не любил, и русский в том числе. В Горьком не было отдельно взятого русофобства.
Однако одной краской портрет Горького не напишешь. Все его ницшеанские идеи, во многом, следствие его же сентиментальности. Человеком он оказался не железным. Чрезмерная чувствительность у него и в книгах проявлялась. Не говоря уж о жизни.
«Грубые, мутные краски, сильный темперамент, нескромность, мудрование и сентиментализм - в соединении с яркой изобразительностью», - так говорил о своих юношеских впечатлениях произведений Горького Борис Зайцев. Заметьте – сентиментализм. Как ни старался Горький от него избавиться – он всё равно проступал. Это особенно заметно было в первые месяцы большевистской революции.
Горький с большевиками до революции 1917 года сотрудничал много лет, но когда те пришли к власти, восторга не испытал. Наоборот, довольно жёстко писал о новых порядках в прессе – пользуясь своим давним знакомством с Ульяновым (Лениным). Кому другому этого бы не простили, но Горькому такое позволялось. Он был уверен, что его не тронут. Более того, он считал, что большевики долго не продержатся, так что всерьёз заигрывать с ними необходимости нет.
В 1920 году, если верить Борису Зайцеву, Горький сказал ему: «Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян, как вам известно, миллионы... Миллионы! Всё предрешено. Это... непременно так будет. В мире не жить. Кого больше, те и вырежут. Предрешено. Коммунистов вырежут». Когда ты знаешь, что коммунистов всё равно вырежут, то невольно становишься смелее в выражениях.
Впрочем, задолго до голодного 1920 года Горький открыто отзывался о коммунистах почти с отвращением: «Владимир Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева - "на всех парах через болото"». («Новая Жизнь», № 177, 10(23) ноября 1917 года).
Но это была критика «правильного» революционера, критикующего «неправильных» революционеров. Горький почувствовал, что сверхчеловеком здесь и не пахнет. Он беспокоился за судьбу революции. Отсюда и его «Несвоевременные мысли», запрещённые в СССР много десятилетий. Он, по натуре западник (его статья 1915 года «Две души» лучшее тому доказательство), почувствовал, что большевики – сторонники азиатского пути. Он был сторонником железного порядка, а видел вокруг себя хаос.
Горький в «Несвоевременных мыслях» кричал, бил тревогу: «И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к гибели в трясине действительности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что "правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно", и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чём не повинных людей…»
Он хотел новой России, а ему подсовывали старую, дурно пахнущую – с новой вывеской. Погромную Россию. Вместо «сверхлюдей» выковывались какие-то «недочеловеки». Это его всерьёз беспокоило.
Он смотрел на новую Россию и видел пародию на старую. Похоже, но хуже. Это было интересное наблюдение.
Много лет спустя Сталина начнут упрекать в том, что он реставрирует царскую Россию. А вот Горький увидел черты этой реставрации при раннем Ленине и при Троцком: «Развивается воровство, растут грабежи, бесстыдники упражняются во взяточничестве так же ловко, как делали это чиновники царской власти; тёмные люди, собравшиеся вокруг Смольного, пытаются шантажировать запуганного обывателя. Грубость представителей "правительства народных комиссаров" вызывает общие нарекания, и они - справедливы. Разная мелкая сошка, наслаждаясь властью, относится к гражданину как к побежденному, т.е. так же, как относилась к нему полиция царя».
Алексей Максимович Горький.
Горький не только писал статьи, но по возможности помогал выживать знакомым и незнакомым людям. Заступался за тех, кто попал в большевистские застенки, затем искал для них работу, доставал продовольствие… Важную роль сыграл в том, что многие петроградские литераторы и художники смогли прожить самые голодные месяцы в Порховском уезде Псковской губернии – в бывшем имении князей Гагариных Холомки. Усилиями Корнея Чуковского и Мстислава Добужинского там был создан «Дом Искусств», в котором спасались Михаил Зощенко, Евгений Замятин, Владислав Ходасевич, Владимир Пяст, Михаил Лозинский, Осип Мандельштам, Сергей Радлов и многие другие.
В воспоминаниях Ходасевича есть описание, как, добираясь из Петрограда до Порхова, он сделал пересадку в Пскове. Дальше его не пускали. Но тут обнаружилось, что при нём есть документ с подписью самого Максима Горького.
«Во Пскове подпись Горького тоже мне помогла,- написал Ходасевич, - но совсем неожиданным образом...». Ему пришлось объясняться двумя чекистами, один из которых не поверил, что Горький – это человек. «Увидав подпись Горького, они мне объявили, что бумага подложная, а я дурак, потому что Максим Горький - не человек, а поезд, а человек такой если и был когда, так давно уже помер. Несмотря на серьёзность положения, я всё-таки засмеялся. Тогда и смешливый чекист тоже стал хохотать…».
В некотором смысле Горький действительно был не человек, а поезд. Возможно, таким образом, и должен выглядеть сверхчеловек. Железный и на полных парах мчащийся вперёд, в новую жизнь.
Горького добрым словом вспоминал и художник Владимир Милошевский. Он тоже добрался до Холомков. Но и там, в относительно сытом Порховском уезде, продовольственные пайки надо было добывать. «Добужинский и Корней Чуковский, - рассказывал Милашевский, - были нашими председателями. Перед властями они оба числились заместителями Горького. Бумажка за подписью Горького показывалась в исполкоме города Порхова… и они отпускали нам пайки – крупу, муку и махорку».
Странное дело, мечтавший о сверхчеловеке Горький в те голодные и кровавые времена взывал: «Будьте человечнее в эти дни всеобщего озверения!» Человечнее, а не сверхчеловечнее. Ему всё-таки казалось, что озверение – не тот способ, который приведёт к созданию нового общества. Ему хотелось победы настоящей, а не поддельной революции. Но, скорее всего, никакой другой революции быть просто не могло.
«Уничтожив именем пролетариата старые суды, г.г. народные комиссары этим самым укрепили в сознании "улицы" её право на "самосуд", - звериное право, - возмущался Максим Горький. - И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому мерзкому "спорту" с наслаждением. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас, на Руси. "Дать в морду", "под душу", "под микитки", "под девятое ребро", "намылить шею", "накостылять затылок", "пустить из носу юшку" - всё это наши русские милые забавы. Этим - хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их "сызмала походя бьют", - бьют родители, хозяева, била полиция...»
И чекисты тоже били, превзойдя в этом своих предшественников из царской охранки. Но поздний Горький был уже не столь суров к бьющим и убивающим (хотя за конкретных людей продолжал заступаться; например, за Михаила Булгакова в письме Сталину. Горький считал, что Булгакова надо не уничтожать, а перевоспитывать). Есть несколько объяснений, почему Горький превратился в идеолога репрессий. Одно из них заключается в том, что, вернувшись из Италии, на жестоких чекистов он взглянул другими глазами – как на чуть ли не единственных европейцев в дикой и ненавистной азиатской стране.
Окончание выйдет 10 мая.
.jpg)
