Демоны Некрасова

Во время похорон Николая Некрасова (по старому стилю это было 27 декабря 1877 года) Фёдор Достоевский произнёс речь, в которой неосторожно сказал, что Некрасов «должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым». Молодёжь, провожавшая в последний путь издателя и поэта Некрасова, зароптала. Раздались крики: «Он был выше их, да, выше!» Так описывает произошедшее один из первых российских марксистов и создателей РСДРП Георгий Плеханов. Позднее он рассказывал: «Я сам принадлежал к числу кричавших». «Что касается взгляда на Некрасова как на величайшего из русских поэтов, то его разделяла в то время вся наша радикальная интеллигенция», - объяснял Плеханов.

«Поэт ненавистен, а человек ещё ненавистнее»

Николай Некрасов был тем человеком, прощаться с которым пришли монархист Достоевский и член народнической организации «Земля и воля» Плеханов. И каждый считал его своим единомышленником.

В Пскове улица Некрасова и улица Плехановский посад находятся не так далеко друг от друга. Но в этом тексте речь только о Некрасове, потому что цикл статей посвящён писателям, чьими именами названы улицы Пскова. Их в Пскове больше десятка: от улицы Пушкина до улицы Муйжеля, от улицы Гоголя до улицы Райниса.

Начали мы с Чехова и псковской улицы его имени. Сегодня точка отсчёта – улица Некрасова, на которой уже несколько лет находится редакция «Псковской губернии».

В русской литературе Некрасов числится в категории «революционный демократ». Но в Пскове его имя давно и прочно связано с властью. Дореволюционное название улицы – Губернаторская. Недолгое время – с 1919 по 1921 год - она называлась Комиссариатской, но к столетию Некрасова в декабре 1921 года улицу снова переименовали. На улице Некрасова располагаются здания Псковской городской думы, администрации города Пскова, администрации Псковской области. Депутаты Псковского областного собрания тоже заседают на улице Некрасова. Хотя всем этим зданиям многие псковичи предпочитают здание Псковской областной филармонии, находящееся на улице Некрасова.

Сейчас кажется, что Некрасов – безоговорочный классик. Но при жизни оговорок было полно. У Николая Некрасова имелась отличительная особенность: он умел вызывать ненависть. Не всякому на кладбище в могилу кол будут вбивать. Некрасов этого удостоился.

Дмитрий Мережковский в статье, посвящённой Некрасову и Тютчеву, написал: «На колыбели - кабак, а на могиле - осиновый кол. Такова благодарность России Некрасову».

Мережковский постарался разобраться, почему Некрасов вызывал столь сильные чувства. Его ответ таков: «Поэт ненавистен, а человек ещё ненавистнее. И причина ненависти к его поэзии именно здесь, в его человеческой личности».

То есть поэзию ещё терпели, но как человека терпеть не находилось сил. Некрасов жил на виду. Как издатель и общественный деятель общался с огромным числом людей. Другой бы на его месте всё же смог сохранить в стороне от праздно любопытствующих свою личную жизнь, но не Некрасов. И страсти свои он словно нарочно выпячивал наружу. Мог покаяться и в жизни, и в стихах. Он будто нарочно фокусировал общественный взгляд на своих недостатках. Временами он напоминал неуравновешенных героев Достоевского, которым словно доставляло удовольствие публично размахивать своим «грязным бельём».

Кроме того, Некрасов не любил оправдываться. Это означало, что он, случалось, принимал на себя грехи других. «Вы думаете, что это я сделал? Ну что ж, пусть буду я…»

«Некрасов приезжал, - писал историк Тимофей Грановский осенью 1853 года. - ...Раз стал он нам читать стихи свои, и я был поражён непонятным противоречием между мелким торгашом и глубоко и горько чувствующим поэтом».

Николай Некрасов в молодости.

В общем, разговор книгопродавца с поэтом Некрасов мог вести, не выходя из дома: разговаривать сам с собой.

Мережковский цитирует разных людей, знавших Некрасова. Цитаты словно на подбор, одна другую дополняют.

«Некрасов до понятия о праве высшем ещё не дорос, а приобрести его не мог по причине того, что вырос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер». Это Белинский написал Тургеневу.

В письмах Тургенева найдёшь и не такое. Например, «не валандайся ты с этим архимерзавцем Некрасовым!»

Далее Мережковский упоминает «почти чичиковскую способность обходиться с людьми» и приводит предсказание Белинского. Оно тоже не о поэзии, а о деньгах («Наживёт себе капиталец!»).

С «почти чичиковской способностью» не согласился Лев Толстой. Он отметил в Некрасове другое: «В нём не было лицемерия. Этого в нём никогда не было. Напротив, в нём был скорее цинизм, чем притворство».

Действительно, если бы Некрасов без конца лицемерил, то не написал бы о себе столько гадостей, в том числе и в рифму.

Промежуточный вывод у Мережковского делается такой: «Да и все согласны, что он - "человек прожжённый и отлично умеет устраивать свои делишки"».

Белинский, Герцен, Тургенев… С ними всё ясно. Там была многолетняя вражда. Но даже Достоевский вынужден был написать: «Миллион – вот демон Некрасова! Что ж, он любил так золото, роскошь, наслаждения и, чтобы иметь их, пускался в "практичности"? Нет, скорее это был другого характера демон; это был самый мрачный и унизительный бес. Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твёрдой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы…»

В чём в чём, а таких вещах Достоевский разбирался. «Я думаю, этот демон присосался ещё к сердцу ребёнка, ребёнка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца, - анализировал жизнь Некрасова автор «Преступления и наказания». - Робкая и гордая молодая душа была поражена и уязвлена, покровителей искать не хотела, войти в соглашение с этой чуждой толпою людей не желала. Не то, чтобы неверие в людей закралось в сердце его так рано, но скорее скептическое и слишком раннее (а стало быть, и ошибочное) чувство к ним. Пусть они не злы, пусть они не так страшны, как об них говорят (наверно думалось ему), но они, все, всё-таки слабая и робкая дрянь, а потому и без злости погубят, чуть лишь дойдёт до их интереса. Вот тогда-то и начались, может быть, мечтания Некрасова, может быть, и сложились тогда же на улице стихи: "В кармане моём миллион"».

По мнению Достоевского, некрасовская тяга к деньгам не связана была с желанием жить роскошно. Он просто стремился к независимости («это была жажда мрачного, угрюмого, отъединённого самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого»). Хотя одно другому не мешало. Самобичевание Некрасова как раз и связано было с тем, что он и писал о страданиях народа, и любил красивую сытную жизнь. Это неизбежно сказывалось на творчестве. Ведь сколько сказано о том, что больше всего слабых стихов, если брать русских поэтов-классиков, именно у Некрасова. И не только стихов. Пьес, заметок… Был бы Некрасов чуть менее плодовит, и насмешек и проклятий было бы меньше.

Но дело не только в его водевилях и проходных стишках, которые он не сумел вовремя сжечь.

Оставались его стихи, быстро ставшие хрестоматийными. Они смущали не меньше – и формой, и содержанием.

«Сами-то мы каковы, каждый-то из нас? – писал Достоевский о Некрасове. - Мы только не говорим лишь о себе вслух и прячем нашу мерзость, с которою вполне миримся, внутри себя. Поэт плакал, может быть, о таких делах своих, от которых мы бы и не поморщились, если б совершили их. Ведь мы знаем о падениях его, о демоне его из его же стихов».

Вообще-то довольно странно судить о качествах человека по его стихотворным строкам. Лирический герой не обязательно должен быть равен автору. Но Некрасов не спорил. Наоборот, давал повод.

«Тут отступают, как сравнительно иностранные, Пушкин, Лермонтов, да даже и Гоголь»

Чехов был слишком молод, когда Некрасов редактировал литературные журналы. Некрасов умер за три года до первой чеховской публикации. Так что личных отношений у Чехова с Некрасовым быть не могло. Возможно, по этой причине он отзывался о Николае Некрасове хорошо: «Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко...»

В другой раз Чехов отметил статью Василия Розанова «25-летие кончины Некрасова». Розанов был мастером выступать на одну тему с противоположных точек зрения, втаптывать в грязь и превозносить. Это он называл «теорией познания», то есть влезал в «чужую шкуру». В тот раз Розанов влез в шкуру любителя Некрасова и написал в преувеличенно восторженном стиле: «Некрасов запел в глубоко русском духе. По «русизму» нет поэта ещё такого, как он: тут отступают, как сравнительно иностранные, Пушкин, Лермонтов, да даже и Гоголь. У Некрасова всё было ежедневно, улично, точно позвано сейчас с улицы к столу поэта-журналиста; и вместе каждое у него стихотворение светилось смыслом целостной своей эпохи». Чехову статья Розанова понравилась («давно, давно уж не читал ничего подобного, ничего такого талантливого, широкого и благодушного, и умного».

Хотя некоторые розановские строки наводят на мысль, что он издевается. Особенно тогда, когда пишет про высокий некрасовский тенор: «Он был голосом страны в самую могучую, своеобразную эпоху её истории, и голосом отнюдь не подпевающим, а любовно шедшим впереди. Идёт толпа и поёт; но впереди её, в кусточках, в перелеске (представим толпу, идущую в лесу) идёт один певец, высокий тенор, и заливается - поёт одну песню со всеми…»

Николай Некрасов.

Как бы то ни было, но Некрасова ценили за «русизмы», за узнаваемый голос, сильно отличающийся от пушкинского и лермонтовского. Для революционной молодёжи семидесятых Пушкин и Лермонтов казались уже старомодными, а Гоголь был для них ещё и мракобесом. Кого же любить? Не Тютчева же. Пореформенные годы стали годами народничества. Студенты верили и в народное просвещение, и в народное сострадание. Жалостливые стихи Некрасова здесь подходили как никакие другие: «На столбовой дороженьке // Сошлись семь мужиков: // Семь временнообязанных, // Подтянутой губернии, // Уезда Терпигорева, // Пустопорожней волости, // Из смежных деревень: // Заплатова, Дыряева, // Разутова, Знобишина, // Горелова, Неелова - // Неурожайка тож, // Сошлися - и заспорили: // Кому живётся весело, // Вольготно на Руси?».

«В их соки и ткани всосался патриотический сифилис»

Дмитрий Быков однажды написал: «Я никогда не прощу Герцену (которому, слава Богу, и дела нет до моего прощения-непрощения), - это травля Некрасова, которую он устроил у себя в "Колоколе", это его инвективы в адрес моего любимого поэта». Если бы поэта Николая Некрасова «травил» только Герцен и только в «Колоколе», это было бы что-то исключительно личное. Но ведь «двойным человеком» Некрасова считали многие, а не только Герцен, писавший о Некрасове: «Растоптать ногами этого негодяя!»

Когда рассуждают о Некрасове, то часто разговор сводится к тому, на что может и должен пойти человек, за которым стоит коллектив. Может ли, например, издатель либерального журнала славословить в адрес людей, запятнавших себя убийствами? Но делать это не из-за патологической любви к убийцам, а ради сохранения журнала? В общем, обсуждается, где компромисс допустИм, а где нет.

Есть хрестоматийная история о Некрасове, который публично прочитал свою оду, посвящённую Михаилу Муравьёву-Виленскому - руководителю подавления восстаний в Северо-Западном крае (всего при «Муравьёве-вешателе» было казнено 128 человек и примерно 12,5 тысячи человек отправлено в ссылку, в арестантские роты или на каторгу).

Одно дело, когда Муравьёва прославляли «государственники» вроде Тютчева («А Муравьёв хват! - искренне радовался поэт и дипломат Фёдор Тютчев. - Вешает да расстреливает! Дай бог ему здоровья!»). От таких как Тютчев ничего другого и ожидать было нельзя. Тютчев тоже посвящал Муравьёву стихи. Но Некрасов? Однако Николай Некрасов прочитал Муравьёву свою оду: «Бокал заздравный поднимая, // Ещё раз выпить нам пора // Здоровье миротворца края… // Так много ж лет ему… Ура!». Некрасов надеялся, что это ему зачтётся и его журнал не закроют. «Мятеж прошёл, крамола ляжет, // В Литве и Жмуди мир взойдёт; // Тогда и самый враг твой скажет: // Велик твой подвиг… и вздохнёт».

Фотопортрет Николая Некрасова.

Правда, этот текст Некрасов не публиковал, и существует версия, что он поддельный. Хотя сути это не меняет. Некрасов действительно в 1866 году прилюдно прочитал хвалебную оду Муравьёву. Если не этими словами, то похожими выразил свою поэтическую благодарность. Но российская власть не оценила интеллектуальных усилий Некрасова, не оценила того, что он пожертвовал своей либеральной репутацией, и некрасовский журнал через месяц всё равно закрыли. «Из самых красных наш Некрасов либерал, железный демократ, неподкупной сатирик! // Ужели не краснел, когда читал ты Муравьёву свой прекрасный панегирик?» - под впечатлением от поступка Некрасова несколько коряво написал актёр и драматург Пётр Каратыгин.

Когда в русской печати появлялись «патриотические публикации», прославляющие жестокие расправы, то никто не удивлялся. Это было в порядке вещей. Повешение человека не считалось убийством, потому что делалось не тайно, а явно. Повешенный являлся символом сильной власти, своего рода знаменем, доказывая незыблемость государственных монархических устоев. Если есть виселицы, то есть и сильное государство - первый его признак.

Публично возмущались только такие «отщепенцы» как Александр Герцен. По этому поводу Герцен писал: «Дворянство, литераторы, учёные и даже ученики повально заражены: в их соки и ткани всосался патриотический сифилис». Некрасов был избавлен от этой неприятной болезни, но страдал другой - он мог этот «патриотический сифилис», конечно же, из благих побуждений, симулировать. Таких «государственников-патриотов» в России сегодня тоже хватает.

«В Кунсткамеру бегу сейчас, а завтра еду в Псков...»

Но в большинстве частных претензий к Некрасову нет никакой политики. Случай с Муравьёвым - особенный. Обычно Некрасова литераторы обвиняли в том, что он им как издатель мало платил, но много на них зарабатывал (за что Герцен назвал Некрасова «стервятником»). Причём недовольство Некрасовым высказывали очень разные люди, часто друг с другом враждовавшие (Тургенев и Достоевский). Может быть, единственное, что их объединяло, - это денежные претензии к Николаю Некрасову. Или имущественные споры вроде изъятия поместья у Огарёва. Умел же Некрасов объединять людей! Однако обычно это не являлось мошенничеством, в чём Некрасова тоже обвиняли. Он просто был деловым человеком и умело пользовался трудным положением литераторов, скупая по дешёвке и перепродавая дорого. Проблема была в том, что таким образом он мог поступить даже с друзьями, с тем же Тургеневым. С тем самым Иваном Тургеневым, с которым они вместе не только сотрудничали, но и охотились (Некрасов и Тургенев приезжали на охоту - в гости к критику Александру Дружинину в Гдовский уезд (ныне Плюсский район) в Марьинское и Чертово).

Псков в творчестве Некрасова не занимал большого места. Для него Псков был олицетворением провинции, довольно близко отстоящей от столичного Петербурга. Ярче всего это выражено в малоизвестной поэме Некрасова «Провинциальный подьячий в Петербурге», написанной в 1840 году. В ней Псков упоминается без конца. Подьячий хоть и в Петербурге, но провинциальный, псковский. Это для автора важно. «Прощайте! оставляю вас. // Чувств много, мало слов! // В Кунсткамеру бегу сейчас, // А завтра еду в Псков...»

Карикатура на издателей и авторов журнала «Современник». Слева направо: Панаев, Некрасов, Григорович, Тургенев, Островский, Лев Толстой.

Некрасов был литературным мастером на все руки и помимо подвергавшихся цензуре смелых стихотворений и поэм написал огромное количество легкомысленных водевилей, сочинённых явно на потребу публике: «Феоклист Онуфрич Боб, или Муж не в своей тарелке», «Шила в мешке не утаишь - девушки под замком не удержишь», «Волшебное Кокорику, или Бабушкина курочка», «Похождения Петра Степанова сына Столбикова», «Дедушкины попугаи»… Он вообще умел угадывать мысли читателей.

В его критических статьях и обзорах тоже чувствуется такое умение. О ком он, к примеру, пишет в литературном обзоре 1843 года? Некрасов озаглавил статью «Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 году». Сразу же после Гоголя он говорит о сочинениях Зенеиды Р-вой («Нет сомнения, что в ряду русских женщин-писательниц первое место принадлежит Зенеиде Р-вой (Е. А. Ган, урождённой Фадеевой)»).

О Зенеиде Р-вой я упоминал в блоге «ПГ» 13 августа 2016 года, когда писал о Елене Блаватской (урождённой Елене Ган). Блаватская - дочь Елены Андреевны Ган (Зенеиды Р-вой). Для Некрасова автор повестей «Джеллаледдин» и «Утбалла» - важный русский литератор. Во всяком случае, он делает вид, что это так.

«Это исповедь одного негодяя и вора, награбившего для себя миллион…»

Разумеется, к Некрасову имелись претензии не только у Герцена, Тургенева, Лескова, Льва Толстого или Белинского. Цензура по нему тоже прошлась.

Автор комедии «Не по хорошему мил, а по милу хорош» Егор Волков, работавший чиновником особых поручений, 14 ноября 1856 года написал министру народного просвещения Аврааму Норову рапорт, начинавшийся за здравие: «По приказанию Вашего Высокопревосходительства, сообщенному мне 10 сего ноября господином Директором Канцелярии, - рассмотрены мною в цензурном отношении "Стихотворения Некрасова". Замечания мои на эту книгу имею честь представить на благоусмотрение Вашего Высокопревосходительства. Имя г. Некрасова, уже давно известное в нашей литературе, сделалось ещё более известным, лишь только поступило в продажу собрание его стихотворений. Книга его раскупается с удивительною быстротою: одни покупают её по сочувствию своему к прекрасному таланту автора, - другие вследствие любопытства, возбужденного распространившимся в публике слухом о скором запрещении означенных стихотворений. Как бы то ни было, но книгу г. Некрасова видишь почти в каждом образованном семействе; все её читают, все от неё в восторге, - все торопятся приобресть её! Бесспорно, велик талант у г. Некрасова!..»

Начало рапорта, написанного цензором Волковым, было настолько переполнено комплиментами, что не могло не закончиться чем-нибудь противоположным. Так и получилось, когда Егор Волков дошёл в рапорте до стихотворения «Секрет». «Это исповедь одного негодяя и вора, награбившего для себя миллион, который он нажил от питейных откупов, - пишет цензор министру. - Он говорит, между прочим, следующее: «И сам я теперь благоденствую, // И счастье вокруг себя лью: // Я нравы людей совершенствую, // Полезный пример подаю. // Я сделался важной персоною, // Пожертвовав тысячу в год: // Имею и . . . . . . . // И звание "друга сирот"». (Нетрудно догадаться, что здесь выпущены слова "Анну с короною")». Дальше Волков ужасается стихотворением «Еду ли ночью по улице тёмной»: «Нельзя без содрогания и отвращения читать этой ужасной повести! В ней так много безнравственного, так много ужасающей нищеты!.. И нет ни одной отрадной мысли!.. Нет и тени того упования на благость Провидения, которое всегда, постоянно подкрепляет злополучного нищего и удерживает его от преступления. Неужели, по мнению г. Некрасова, человечество упало уже так низко, что может решиться на один из тех поступков, который описан им в помянутом стихотворении? Не может быть этого! Жаль, что Муза г. Некрасова одна из самых мрачных и что он всё видит в чёрном цвете... как будто уже нет более светлой стороны?.. Статский советник Е. Волков».

Похороны Некрасова.

Авраам Норов рапорт бдительного цензора прочёл и перепоручил дело более солидному литератору - Петру Вяземскому, другу Александра Пушкина. При Аврааме Норове князь Вяземский был товарищем (заместителем) министра народного просвещения, тайным советником.

«По поручению Вашего высокопревосходительства, я рассмотрел книгу "Стихотворения Некрасова" и имею честь представить Вам моё о ней заключение, - ответил Вяземский Норову. - Многие из этих стихотворений, особенно если судить о них в последовательном порядке и в совокупности, могут подать повод к различным толкам и возбудить в общественном мнении удивление и неблагоприятные впечатления. От цензуры, конечно, не требуется, чтобы она везде и всегда усиливалась отыскивать сокрытый, предосудительный смысл или в каждом, общем выражении видеть умышленное и обвинительное примечание к существующему порядку. Но между тем цензура должна быть предусмотрительна и догадлива. Она должна знать свою публику и не допускать в печати всё, что публика может перетолковать в дурную сторону. Например, в стихотворении "Гражданин и Поэт", конечно, не явно и не буквально выражены мнения и сочувствия неблагонамеренные. Но по всему ходу стихотворения и по некоторым отдельным выражениям нельзя не признать, что можно придать этому стихотворению смысл и значение самые превратные. 

В этой книге встречаются такие стихотворения и такие стихи, над которыми не нужно и призадуматься, чтобы определить и оценить их неприличие и неуместность. Стоит только их прочесть, чтобы убедиться, что допускать их до печати не следовало. Таково, между прочим, стихотворение "Колыбельная песня". Она уже подвергала цензора выговору за её напечатание в первый раз. И потому нельзя было её перепечатывать без особого разрешения высшего начальства. Сюда относится III строфа стихотворения "Нравственный человек", или стихи: «Есть русских множество семей, // Они как будто добры, // Но им у крепостных людей // Считать не стыдно рёбры…»

Но Некрасов умел находить общий язык с цензорами. Вот короткое письмо Некрасова, написанное 17 декабря 1855 года в Петербурге. Оно адресовано цензору Петербургского цензурного комитета Владимиру Бекетову: «Добрейший Владимир Николаевич. Боткин здесь и остановился у меня; ежели, паче чаяния, какая-нибудь фраза в "Данте" Вас затруднит, то, будьте столь добры, покажите нам, Боткин сам выправит, и дело с концом. Мы давно Вас не видали. Во вторник к обеду у меня соберется вся компания, - очень обяжете, присоединившись к ней. Душевно преданный Вам Н. Некрасов».

Именно цензор Владимир Бекетов пропустил в печать знаменитое стихотворение «Поэт и Гражданин» («Гражданин: Послушай: стыдно! // Пора вставать! Ты знаешь сам, // Какое время наступило; // В ком чувство долга не остыло, // Кто сердцем неподкупно прям, // В ком дарованье, сила, меткость, // Тому теперь не должно спать…»).

Бекетов потом рассказывал, какую это вызвало реакцию вверху: «История была из-за стихотворения Некрасова "Поэт и Гражданин". Пропустил я этого "Гражданина". Вызывают меня к министру. Я скачу. Он на меня: "Что вы пропустили?" - "Что такое?" - "Читайте: "когда там рыскал дикий зверь". Кто этот зверь? Как вы думаете? Ведь это император Николай Павлович!!!" - "Ваше высокопревосходительство, - говорю, - я, по закону, должен цензуровать букву, а не читать между строк". - "А вы как же это понимаете?" - "Как, вероятно, и поэт понимает, - это аллегория невежества". - "Аллегория! Вы видите красный карандаш? (А стихи-то были все исполосованы красным карандашом). Знаете, чей это карандаш?" - "Не знаю. Но чей бы ни был карандаш, кто зачеркивал, имеет, вероятно, право читать между строк, а я не имею..." - "Это карандаш государя!!!»

«Поклонами приличными начальству угождал...»

Итак, при словах «дикий зверь» в министерстве почему-то сразу подумали на Николая I. И сам император, судя по всему, тоже об этом подумал. Кто кроме императора может быть диким зверем?

В сатирической поэме Некрасова «Провинциальный подьячий в Петербурге» главный герой всё время порывается уехать в Псков. Он в него даже уезжает, но потом, не доехав, возвращается в Петербург… «Но здесь я закалякался, // А дома ждёт жена; // Ну, как бы я не всплакался: // Задорлива она! // Живу в Грязной покудова, // Не плачу ни о чём; // А в Псков меня отсюдова // Не сманят калачом…»

Подробно останавливаться на этой поэме необходимости нет - скучно. «Как будто с чайных ящиков // Пришли все в маскЕрад. // Кабы достать образчиков // Весь Псков наш будет рад…»

У Некрасова очень много проходных вещей, не переживших своего времени. Правда, некоторые строки в «Провинциальном подьячем…» комментариев не требуют, они как будто написаны по впечатлениям от сегодняшнего дня: «По мере повышения // Мой капитал толстел // И рос - от умножения // Просителей и дел. // Дало плод вычитание, // Как подчиненным я // Не брать дал приказание, // За вычетом себя». У Некрасова был намётанный глаз и подвешенный язык: «С особами отличными // В знакомстве состоял, // Поклонами приличными // Начальству угождал...»

Кланяться и угождать начальству умел не только некрасовский подьячий-пскович, но и сам Некрасов. Впрочем, Некрасов делал это неловко. Ведь злополучную оду, которая навсегда выведет его из круга «приличных людей» и вызовет злорадство тех, кому он намеревался угодить, Некрасов написал с дальним прицелом. Время наступало суровое. Террорист Михаил Каракозов совершил попытку убийства Александра II. Началась реакция. До Некрасова через цензора и музыкального критика Феофила Толстого дошло, что после теракта решено закрыть некрасовский журнал «Современник». Некрасов испугался. Чтобы отвести удар, он написал верноподданническое письмо царю и сочинил стихи в честь Осипа Комиссарова, спасшего царя. А старшина Английского клуба граф Григорий Строганов якобы предложил Некрасову закрепить успех и сочинить оду в честь Михаила Муравьёва, которого только что сделали почётным членом клуба и собирались чествовать. Некрасов согласился и сразу же после торжественного обеда в Английском клубе явился перед беззаботно пившим кофе Муравьёвым. Свидетелей той сцены было несколько. Описаний, соответственно, тоже оставлено несколько (Антон Дельвиг, напрмер). Противоречий между очевидцами нет. Разнятся лишь некоторые слова. Очевидцы рассказывали, что Некрасов, появившись перед Муравьёвым с листом бумаги, не ограничился рифмованной одой, но и произнёс: «Ваше сиятельство! Нужно вырвать это зло с корнем! Ваше сиятельство, не щадите виновных!» И «сцена была довольно неловкая».

«Крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части членов клуба», - оценил произошедшее Антон Дельвиг.

И всё же Некрасов не только прочитал оду, вроде бы заканчивающуюся словами: «Нет, не помогут им усилья // Подземных их крамольных сил. // Зри! Над тобой, простёрши крылья, // Парит архангел Михаил!», но и спросил озадаченного «Муравьёва-вешателя»: «Ваше сиятельство, позволите напечатать?» Муравьёв такого желания не выразил. По всей видимости, похвала из уст Некрасова ему была даже неприятна. Однако Некрасов настаивал. Ему почему-то хотелось услышать генеральский совет. И тогда Михаил Муравьёв брезгливо ответил: «В таком случае не советую».

Некрасов особенно и не скрывал, что поступил так не по убеждению, а по прагматическим причинам - не хотел терять журнал. И когда получил со всех сторон ворох эпиграмм, насмешек и проклятий, отвечал примерно так, как любят в истерике говорить, заводя сами себя, неуравновешенные персонажи Достоевского: «Да, я подлец, но и вы подлецы». В стихотворной форме у Некрасова это звучало искреннее, чем в оде Муравьёву: «Зачем меня на части рвёте, // Клеймите именем раба? // Я от костей твоих и плоти, // Остервенелая толпа. // Где логика? Отцы злодеи, // Низкопоклонники, лакеи, // А в детях видя подлецов, // И негодуют, и дивятся, // Как будто от таких отцов // Герои где-нибудь родятся!»

Афанасий Фет был так впечатлён самоубийственной выходкой Некрасова в Английском клубе, что написал: «На рынок! Там кричит желудок, // Там для стоокого слепца // Ценней грошовый твой рассудок // Безумной прихоти певца. // Там сбыт малеванному хламу, // На этой затхлой площади, // Но к музам, к чистому их храму, // Продажный раб, не подходи».

Здесь видна реакция Фета не только на конкретные строки Некрасова. Это характеристика всего литературно-издательского процесса. «На рынок! Там кричит желудок». Желудок стал кричать не весной 1866 года, а значительно раньше. Чтобы заглушить этот крик, издателям приходилось лавировать, наживая не только поклонников, но и врагов. Фет писал: «Влача по прихоти народа // В грязи низкопоклонный стих, // Ты слова гордого: свобода // Ни разу сердцем не постиг…»

И хотя Некрасову, не дождавшемуся понимания от власти и потерявшему поддержку в либеральном лагере, советовали к «музам не подходить», он совета не послушался.

У него освободилось время, чтоб сочинять «Кому на Руси жить хорошо».