Русский алфавит

«Сто двадцать два миллиона! Вы думаете, что это и есть та самая сумма, за которую можно купить русское искусство?»
Из воспоминаний Бориса Григорьева

Знающие люди говорят, что это была самая запоминающаяся выставка в Псковском музее-заповеднике за последние десятилетия. Некоторые уточняют: «За всё время». О многих ли выставках вспоминают спустя четверть века? Об этой не то что вспоминают – пишут, фактически устраивают выставку о выставке. Слагают если не мифы, то легенды. Причина в том, что Борис Григорьев* был слишком неординарным художником. А выставка его работ, открывшаяся в сентябре 1989 года, была первой его персональной выставкой в СССР. И состоялась она не где-нибудь, а в Пскове, в городе, к которому русский эмигрант первой волны Борис Григорьев, казалось бы, не имел прямого отношения.

Борис Григорьев. Фотография 1907 года.

«А я – всё тот же, русский и ничей»

Когда медленно листаешь эти два тома (каталог «Псковская выставка Бориса Григорьева», издательство «Астрея-центр»), то становится окончательно понятно, что творчество Бориса Григорьева не укладывается в какие-то рамки. Картины укладываются, а творчество – нет.

В письме Григорьева, адресованном Е. И. и Л. Н. Замятиным, художник написал: «Век политики, и для художника не хотят оставить ровно ничего. В Германии меня приняли за «своего», здесь за «своего», а в Америке за таинственного индейца, который хорошо скальпирует… А я – всё тот же, русский и ничей». Вот такой был у него талант. Его всюду принимали за своего. Немцы, индейцы… Разве что кроме Советской России. Там он не прижился. И картины его не прижились. Лишь тогда, когда наступил закат советской власти, удалось одновременно выставить в нескольких залах более 200 работ из 22 музеев и 15 частных собраний СССР.

Во время презентации двухтомника, подготовленного Риммой Антиповой, вспомнили о том, что масштабную выставку произведений Бориса Григорьева собирались устроить в Пскове на несколько лет раньше – в 1986 году. Однако не получилось. Идеологические препятствия не позволили. Борис Григорьев воспринимался советскими чиновниками как «белоэмигрант». К тому же некоторые невежественные люди путали его с мятежным атаманом Николаем Григорьевым.

Борис Григорьев никаких мятежей не поднимал, но в представления о «правильном» художнике определённо не вписывался. Ведь что такое «правильный» художник? Это тот, кто поддаётся определению. Кубист, импрессионист, соцреалист… А Григорьев – художник ускользающий.

Нельзя ведь сказать, что он баталист, маринист… Он и карикатуры рисовал, и театральные декорации. На его полотнах кого только не увидишь: Уолта Уитмена, бретонскую крестьянку, Фёдора Шаляпина, французскую проститутку, олонецкого деда… Может быть, поэтому у нас в стране его выставок долгое время и не устраивали. Не только в биографии дело.

Да, Григорьев ускользал. До тех пор ускользал, пока сотрудник Псковского музея-заповедника Римма Антипова не проявила инициативу, добившись своего.

Когда стало понятно, что для того, чтобы получить разрешение для выставки, требуются сверхусилия, профессор Евгений Маймин предложил Римме Антиповой: «Давайте напишем Дмитрию Лихачёву».

Письмо, адресованное академику Лихачёву, помогло. Осенью 1989 года в Пскове открылась не только выставка «Б. Григорьев. Живопись. Графика», но и трёхдневные чтения на тему «Б. Григорьев в художественной культуре. 1910-1920 гг.», проходившие с 18 по 20 сентября 1989 года.

Борис Григорьев. Уолт Уитмен. Псковский объединённый музей-заповедник.

В качестве материального подтверждения в зале Петра Оссовского 22 октября 2015 года во время презентации в Псковском музее-заповеднике установили стенд с псковскими афишами осени 1989 года, а рядом на столе лежали книги, связанные с жизнью и творчеством Григорьева.

В сравнении с этими книгами издание «Псковская выставка Бориса Григорьева» выглядит выигрышно. Постарался благотворительный фонд поддержки и реализации программ в сфере культуры - AVC Charity Foundation (фонд основан в 2008 году Андреем Чеглаковым).

В поле зрения Бориса Григорьева оказывались люди совершенно противоположных взглядов: Рахманинов и Брешко-Брешковская (та самая уроженка Невеля, «бабушка» русского террора), Шаляпин и Мейерхольд, Горький и Хлебников, Есенин и Бурлюк… На его картинах - полмира: Чили, Аргентина, Франция… Ну и Россия, разумеется. В том числе и такая особенная страна, которая у Григорьева названа «Расея» (в его самом известном цикле «Лики Расеи»).

Шесть работ Бориса Григорьева имеются в экспозиции Псковского музея-заповедника. Об истории одной из них уже после презентации вспомнила автор каталога «Псковская выставка Бориса Григорьева» Римма Антипова. Сегодня эта картина называется «Уолт Уитмен» (это написанный в 1918 году маслом на холсте эскиз панно). Так было не всегда.

Римма Никандровна рассказала интересную историю о том, какой в своё время переполох вызвала информация о «Карле Каутском». Якобы на картине Григорьева был изображён Карл Каутский – оппортунист, ревизионист, марксист, написавший книгу «Кризис большевизма». В общем, отступник. Интересно, кто решил, что Григорьев написал портрет Каутского? Кто бы это ни был, но надпись такая на обратной стороне полотна имелась. С ней, видимо, эта картина когда-то поступила в музейные фонды.

Портрет с подписью «Карл Каутский» (в советское время это звучало почти как «ку-клукс-клан») появиться перед публикой не мог. Другое дело – что-нибудь нейтральное. Хотя бы «Мужской портрет». Могли бы вообще написать «Дед Мороз», потому что седовласый старец был на Деда Мороза похож. Приходите в Псковский музей-заповедник в любой день, когда он открыт, и убедитесь сами.

А позднее выяснилось, что Григорьев написал портрет совсем не немецкого экономиста и публициста Каутского, а американского поэта Уитмена. Оба седобороды, но у Уитмена борода погуще и волосы подлиннее.

«Как можно творить, когда всё разрушается?»

Григорьев ошеломляюще разнообразен (одна из статей о нём называется «Многоликий Борис Григорьев»). С одной стороны, Григорьев – автор таких работ, как «Фриволите в масках», «Сцена в публичном доме», «Парижское кафе», а с другой – автор «Степной мадонны», «Девочки с бидоном», «Ликов Расеи», «Старухи-молочницы»…

Борис Григорьев. Портрет Всеволода Мейерхольда.

В действительности не было никаких двух сторон. Это было одно целое – могучее, необъятное, почти неподъёмное. Поднять это всё и освоить мог только человек, подобный Борису Григорьеву. Художник европейского, если не мирового масштаба.

Удивительно не то, что первая персональная выставка Бориса Григорьева в России прошла в 1989 году, то есть ровно полвека спустя после смерти (художник умер во Франции). Удивительно то, что вторая персональная выставка Григорьева в России состоялась тоже спустя много лет, в новом тысячелетии. Казалось бы, было уже можно. Железный занавес раздвинулся. Но нет, полотна Бориса Григорьева и российские любители живописи постоянно проходили мимо друг друга. Да и с изданием каталогов возникали сложности.

Как сказал во время презентации директор Псковского музея-заповедника Юрий Киселёв, процитировав одного несостоявшегося мецената: «Я за два месяца на беляшах больше заработаю».

Действительно, качественное издание каталогов - занятие не слишком прибыльное. Тем важнее, что оно в конце концов состоялось.

Двухтомник состоит из трёх частей. Начинается он подробной хроникой жизни Бориса Григорьева. Затем идёт блок писем, а заканчивается каталог большой статьёй Риммы Антиповой. В каталоге множество иллюстраций, которые возвращают читателей и в1989 год, и во времена Серебряного века, и в канун Второй мировой войны – в «красно-коричневый век».

Кроме того, это путешествие не только во времени, но и в пространстве.

В тридцатые годы Григорьев преподавал в Академии художеств в Сантьяго. До Чили добирался на судне «Ордун» мимо Испании, Азорских и Бермудских островов, Флориды, Кубы, через Панамский канал… Кажется, что ему на роду было написано путешествовать. Его мать - Клара Линденберг - родилась на борту океанского судна, капитаном которого был её отец Иоганн фон Линденберг – родом из Риги.

Борис Григорьев. Портрет Максима Горького.

В биографии матери Бориса Григорьева множество городов и стран, в которых она подолгу жила: Сан-Франциско, Лозанна, Аляска… Вот и Борис Григорьев, покинув Россию, объездил полсвета, добравшись до Огненной Земли.

«Чили потрясло меня, - вспоминал Борис Григорьев. - Мне казалось, что я попал в какую-то дикую девственную страну. Нагромождение скал, дикая земля, обожжённая солнцем. На крайнем юге, у Огненной Земли, я видел страшное извержение вулкана Кальбуко».

В Чили Григорьев искал примерно то же самое, что и в России, – истоки. Была бы возможность, наверное, опустился бы прямо в действующий вулкан Кальбуко.

На презентации каталога прозвучало: «Он был антиподом художников внешнего зрения». Правда, не все с этим согласны. После нашумевшей выставки 2011 года, открывшейся в Русском музее, писали: «Оценки творчества Бориса Григорьева всегда были и остаются диаметрально противоположными. В нём видели и «дешевого порнографа», и любимца салона, и расчетливого эпатажника».

Григорьев – салонный художник? Неужели? Откуда вообще это взялось? Видимо, от его многообразия. Его упрекали в том, что он хочет нравиться всем и от этого будто бы подстраивается под «потребителя».

Но взять хотя бы его знаменитые «Лики…» В них есть смятение, изломанность, неопределённость, озлобленность, выжидательность, безнадёжность, обречённость… Григорьев скорее не подстраивался, а настраивался, ловил волну… На презентации каталога было сказано, что Григорьев «ничего не отклонял и от этого страдал».

Страдание – это личное дело. Но оно перестаёт быть личным, когда отражается художником. В работах Григорьева точно нет поверхностности. Художник старался во всём разобраться («если мир насыщен злом, то как здесь быть?», «настоящее искусство – всегда подлинная трагедия», «как можно творить, когда всё разрушается?»).

Когда «всё разрушается», тогда и возникает особый смысл творить. Пойти навстречу разрушительной стихии и, быть может, остановить разрушение… Ну хорошо, замедлить его. Действовать вопреки, но не назло, а «надобро».

«Я русский и люблю только Россию»

Знакомство с каталогом «Псковская выставка Бориса Григорьева» - это не только приобщение к творчеству Бориса Григорьева. Читаешь и видишь тот самый настоящий русский мир (без кавычек) – рассеянный и во многом после революции утраченный, в лучшем случае отправленный в «запасники», до лучших времён.

Борис Григорьев. Олонецкий дед. Псковский объединённый музей-заповедник.

«Я русский и люблю только Россию, - написал в одном из писем 1924 года Борис Григорьев. - У меня одно желание обнять русскую женщину, припасть с мольбертом около русской деревни, искупаться в Чёрном море…». Но художник в Россию не вернулся, что, возможно, спасло ему жизнь.

На презентации полноценного цветного каталога Юрий Киселёв упомянул экзотический эпизод. В позднеперестроечные времена обсуждался вопрос о создании филиала Псковского музея-заповедника во Франции, то есть там, где жил сын Бориса Григорьева Кирилл Борисович. Сразу же после официальной части я спросил Римму Антипову: «Это был такой прожект? Насколько это всё было серьезно?» «Это обсуждалось», - ответила Римма Антипова.

Теоретически тогда могло произойти и не такое. В то время рушились не только разделяющие людей стены и менялись не только государственные границы. Страны Восточной и Западной Европы снова внимательно приглядывались друг к другу. Эмигранты переставали считаться в СССР врагами. Однако никакого филиала, разумеется, создано не было. В итоге четверть века денег не находилось даже на выпуск нормального каталога для псковской выставки Бориса Григорьева.

Во время презентации каталога говорилось о том, что «преданность искусству у Григорьева доходила до фанатизма» и что автору «Олонецкого деда» были присущи «честность творческая, точность математическая».

Фраза о честности и точности очень важна. Это редкое сочетание. Часто бывает так, что художник в своём желании достигнуть честности скатывается в крайность и теряет гармонию. Но это не тот случай.

В одной из своих работ Римма Антипова приводит запись из дневника Ильи Репина, оказавшего большое влияние на Бориса Григорьева. Репин 23 июля 1909 г. написал: «Модные эстетики полагают, что в живописи главное - краски, что краски составляют душу живописи. Это неверно. Душа живописи - идея. Форма - её тело. Краски - кровь. Рисунок - нервы. Гармония - поэзия дают жизнь искусству - его бессмертную душу».

На полотнах Бориса Григорьева есть и идеи, и «кровь», и «нервы». Хотя критиковали (и продолжают критиковать) Григорьева как раз за «трюкачество», за то, что он, конечно, мастер рисунка, но чего-то важного был лишён (в тему приходится цитата из Николая Пунина: «Никогда не узнаешь, никогда не захочешь знать, чем живёт, как мыслит, что чувствует этот художник, душа которого, вероятно, украдена ещё в колыбели»).

Похоже, перемешиваются два понятия – «художник» и «человек». Человеческие качества переносятся на качества живописца.

Значительно проще было бы характеризовать Григорьева, если бы он остановился на чём-нибудь одном. Допустим, на «Ликах Расеи». Из него бы вышел неплохой Клюев в живописи. Предпосылки ведь были. На Григорьева огромное влияние оказал обладатель огромной коллекции древнерусского и народного искусства Бурцев. Русских народных мотивов у Григорьева предостаточно. Временами кажется, что это уже не живопись вовсе, а резьба по дереву или плетение орнаментов. То и дело возникают «крестьяне, вырастающие из земли». То ли люди, то ли деревья. Русская тема появляется у Григорьева постоянно («Россия постольку Россия, поскольку живы ещё художники»). А потом вдруг читаешь Григорьева, а он беззаботно пишет: «Америка, вот что меня ещё волнует… Ведь я танцую теперь, как негр, и люблю это дело очень. Музыка фокстротов – моё последнее увлечение…» Каково? Борис Григорьев, танцующий как негр. Представим, что такое бы написал, допустим, проживший долгое время в Америке Солженицын: «Я танцую рок-н-рол. Это моё последнее увлечение».

Впрочем, танцующим фокстрот Бориса Григорьева представить легко. У него и герои картин часто почти танцуют. Взять хотя бы хрестоматийное изображение Всеволода Мейерхольда (пишу этот текст вскоре после того, как приземлился в Петербурге на самолёте под названием «Всеволод Мейерхольд»). На этом полотне Григорьева Мейерхольда фактически два. Один – чёрно-белый, другой – красный. Тот, что красный, – с луком и тетивой, а первый – определённым образом расставил руки. Один – умирает, другой – стреляет. Раздвоение, и от этого – прямое попадание.

Мейерхольд в чёрно-белом похож на букву. Как и Максим Горький на ещё одном знаменитом григорьевском портрете, но там положение рук другое и буква другая. Да и Шаляпин на портрете тоже выглядит по-особенному. Горький – вертикальный, Шаляпин – горизонтальный. Из всего этого можно составить целый алфавит. Русский алфавит.

Григорьев вообще был не чужд букв. Он оставил после себя и прозу, и стихи:

Мне ничего не надо
и ничего не жаль,
смотрю на всё тяжёлым взглядом
Как на безвредную уж даль…

Нет, пожалуй лучше процитировать поэта покрупнее, того же Уолта Уитмена:

Моя душа, полная состраданья и решимости, пронеслась
над всею землей;
Я всюду искал равных себе, дорогих друзей, и нашел их – они
ждут меня всюду…

За свою жизнь Григорьев пересекался с огромным количеством известных людей, о чём много потом писал. Замятин, Гумилёв, Чуковский, Хлебников, Каменский, Клюев… Жизнь его была настоящим путешествием и приключением. А остановился он во Франции, купив землю на Ривьере в местечке Кань, где появилась его вилла «Бориселла».

«Отделение искусства от государства, - однажды написал Борис Григорьев. - Господи помилуй, вот так тема, лучше не придумать, подумал я» [см.: Б. Григорьев. Линия. М.: «Фортуна Эл», 2006].

От государства Борис Григорьев себя тоже отделил, а вот от России – нет. Это было выше его сил.

* Борис Дмитриевич Григорьев (11 (23) июля 1886, Москва – 7 февраля 1939, Франция) – русский художник.