Алиби Вадима Радуна

Вадим Радун: «В театре должен быть свет. А у нас его нет, точнее – он очень слабый»

Это было незадолго до 70-летнего юбилея режиссёра Вадима Радуна. Позвонили из псковского театра и спросили: не хотел бы я взять у Радуна интервью? «Вы ничего не путаете? – удивился я. – Меня же в вашем театре многие считают врагом». – «И всё-таки вы подумайте». – «Хорошо. Я уже подумал. Но у меня условие: это будет неюбилейное интервью» - «Договорились». Из всех спектаклей Вадима Радуна, которые я видел, по-настоящему мне понравился только один – премьерный показ «Убийства Гонзаго». И он это хорошо знал.

«Мы все несем большие потери»

Вадим Радун: «Это был театр, поднимающийся до мощного эпического состояния. Личность артиста в психологическом состоянии пребывала в космическом объеме. А сейчас совсем не то…» Фото: courier-pskov.ru

Неюбилейное интервью было опубликовано летом 2010 года в «Псковской правде», но многие вещи, сказанные Вадимом Радуном, туда не вошли. Кое-что я даже сейчас не готов опубликовать в полном объёме – из-за резких высказываний Вадима Радуна о Всеволоде Смирнове, Зинаиде Ивановой, Викторе Яковлеве… Но большую часть того, что было сказано почти четыре года назад, после смерти Вадима Радуна замалчивать уже бессмысленно. [ 1] Его резкость – особенность его характера.

Единственный раз с глазу на глаз мы довольно долго общались с Вадимом Радуном лишь однажды – как раз в день интервью. Встретились мы в Кутузовском сквере, а потом поднялись в его кабинет.

Начало разговора было неожиданным. Радун сказал, что хотел мне позвонить и поблагодарить за статью о спектакле «Сказ о Пскове». Оказывается, здесь наши взгляды едва ли не впервые совпали. Нас объединил не Псков, а «Сказ о Пскове» (более бездарное зрелище трудно представить).

Вначале, в качестве разминки, мы поговорили о футболе. Не только о чемпионате мира, который тогда проходил, но и о ташкентском «Пахтакоре», с игроками которого Радун, долгое время проживший в Узбекистане, был в юности знаком. Потом эти футболисты разбились в авиакатастрофе.

Затем разговор перекинулся на театр, вначале на ташкентский, а потом и на псковский.

Из Кутузовского сквера мы поднялись в кабинет режиссера. «А где табличка на двери?» – спросил я. «Сняли». – «Сняли тогда, когда вы перестали быть главным режиссером?» - «Да». – «А новую повесить?» - «Кто это будет делать?..»

Минут через десять после начала интервью примчался пожарный. Резко открыл дверь и объявил, что сработала сигнализация. Я не удивился. Когда в одном помещении одновременно находимся Радун и я, легко может произойти короткое замыкание.

«Вы чайник не включали?» - подозрительно спросил пожарный. – «Нет», - ответил Радун.

Пожарный, вслед за Станиславским, мог бы произнести «не верю», но он этого не сделал.

«Мы настольную лампу включали, - признался я. – И диктофон». А про себя подумал: «А вдруг при включении диктофона в кабинете Радуна срабатывает сигнализация?!»

Пожарный пожал плечами и исчез.

Интервью продолжилось. Радун говорил о таких разных людях, как Валентин Курбатов, Евгений Урбанский, Павел Адельгейм, Андрей Морозов, Михаил Кузнецов, Зинаида Иванова, Виктор Бабич, Александр Голышев, Всеволод Смирнов, Давид Смелянский, Валерий Порошин, Виктор Яковлев… Он с удовольствием вспоминал прошлое и без удовольствия говорил о сегодняшних днях. Из сказанного Радуном получалось, что в бедах театра виноваты внешние причины. Зрители, власть, время… «Виноваты мы все», - всё-таки уточнил он. – «А сам театр виноват?» - «Безусловно. Театр опрощается, начинает искать понимание, признание… Театру нужно признание, без этого жить невозможно. И, конечно, мы угодничаем, это неизбежно. Каждый хочет понравиться и быть любимым или любимой, и любить самому. И возникают типичные поддавки, когда ты уступаешь свой кодекс и топчешь его во имя того, чтобы было признано, а люди вокруг – просто потребители...

Мы – рабы, - сказал он печально. - И вообще я считаю, что идеология, в которой я формировался – гораздо интереснее и сложнее, чем нынешняя. Во-первых, раньше был выход на диалог с теми, кто заказывает музыку. Можно было отстаивать свою точку зрения. И, самое главное, можно было держать фигу в кармане, выражаться эзоповым языком. Там было многообразие форм общения. А сейчас это вопрос рубля. И когда говорят, что главное, чтобы были деньги, – по отношению к театру это неправильно и наказуемо. Мы все несем большие потери». – «Как вы относитесь к словам Юрия Новохижина: «Дайте нам миллион, а потом требуйте от нас качества»? - «Я за то, чтобы были деньги, но убежден: театр может существовать и без денег. Деньги должны платиться людям. Люди не должны жить за счет любви. Нельзя эксплуатировать людей, лишать их чувства достоинства. Человек должен иметь возможность купить и подарить женщине цветы, детям своим сделать подарок. Актёр должен хотя бы раз в год обновить гардероб. А всё остальное…

Я убежден, что профессионалы должны уметь придумывать, сочинять… Можно найти какую-то формулу. Но в театре должен быть свет. А у нас его нет, он очень слабый… Как говорит «выдающийся театральный критик» Морозов [ 2] – бывший наш вождь: «Мне лучше шашлык и хеви-металл…» Я с ним согласен. Я тоже люблю рок, но это не значит, что всего другого нет». – «Я знаю, что вы большой любитель Pink Floyd». – «Музыку в целом я воспринимаю эмоционально. У меня нет фундаментальных познаний. Есть музыка, в которой я ощущаю частицей звука. Я вдруг начинаю сам лететь, опускаться… У Pink Floyd очень мощные сочинения, где я уже не я. Pink Floyd – это соединение философии, попытка изменить это пространство. Это настолько грандиозно! Я много раз возвращался к этому делу в спектаклях».

В 2011 году в Петербург как раз собирался приехать один из лидеров Pink Floyd Роджер Уотерс, поэтому я спросил: «Поедите смотреть «Стену» Роджера Уотерса?» – «Не знаю… Если буду на ногах… Всё зависит от самочувствия, а самочувствие зависит от фона».

«Какое ты имеешь право судить и казнить?»

Разговор зашёл о «фоне» и о той нездоровой атмосфере, которая сложилась вокруг псковского драмтеатра.

«Вы можете допустить, что человеку искренне не понравился спектакль вашего театра «Карусель»?» - «Могу. Если он его видел». – «Мне очень не понравился ваш спектакль в Довмонтовом городе два года назад». – «Это уже не была «Карусель», а спектакль без крыши. Это уже все совсем другое. У меня уже не было средств. Играли мы при солнечном свете. Это не имеет никакого отношения к театру «Карусель». Театр «Карусель» - это спектакли, которые шли с нуля часов час сорок минут. Это было время, когда «одна заря спешить сменить другую…» Спектакль был с сочинённым светом, когда мы в нашей «Стене» показывали прозрения слепца-кузнеца, и в дыму слоились сотни Богоматерей. В зале ахали. Это была такая эффектная вещь! Это было мощно. Когда Христос был бесконечен и шёл по коньку стены, когда он выходил из храма… Это был театр, поднимающийся до мощного эпического состояния. Личность артиста в психологическом состоянии пребывала в космическом объеме. А сейчас совсем не то…» - «Вы не чувствуете своей вины в том, что наш театр сейчас еле живой?» - «Я не только не чувствую своей вины, я считаю, что я вообще безвинен. Видимо, такой театр, какой есть сейчас, нужен. Потому что боролись-то со мной».

Во время разговора Вадим Радун стал сравнивать две «Псковитянки» - свою, драматическую, и ту, что тогда готовился продемонстрировать Большой театр в Псковском кремле.

«Псковитянку» Большого театра я понимаю как «распил», - выразил своё мнение Радун. - Это сговор и коммерческое мероприятие. Я знаю хорошо Давида Смелянского и уверен, что это будет так же неловко, как «Борис Годунов» в Святогорье, где возле стены монастыря сделали «московский кремль» и перегородили дорогу и пели в этой бутафории… Они настолько глупы… Я видел ещё их «Ивана Сусанина» в Костроме… Там стояло деревянное зодчество, а они поставили декорации, которые, в конце концов, свалились на этот оркестр. Это просто московская халява, бессовестно берущая бабки и пилящая бюджет… Это фальсификация, вранье, становящееся нормой». – «А когда вас не понимают артисты, зрители, журналисты - как вы на это реагируете?» - «Совершенно спокойно. Значит, что это или я недоказательный, или люди смотрят не с того бока. Конечно, досадно. Лучше бы меня сразу поняли и возвеличили. Последние 10-15 лет концептуальный взгляд критика заострён на собственном творчестве. Он, как художник, формулирует своё, а моё идёт рядом. И мы не совпадаем». – «Существовала ли целенаправленная травля по отношению к вам?» - «Она и сейчас есть. У меня есть много документов, есть даже запись, где меня требуют сжечь. /…/ говорил, что Радуна никак не сожжём… Я этому человеку потом сказал: «/…/, что ты делаешь?» - «Ну, меня попросили…» Есть ещё один в Пскове человек – такой «крупный» писатель. Он говорит: «Ну и что? Александр Исаевич говорил, что людоед неправ, а волкодав прав. Так вот ты – людоед». Если ты говоришь «ну и что», то о чём мы дальше можем говорить? Значит, я просто имею право тебя убить. Какое ты имеешь право судить и казнить?» - «Но они же православные. Это их щит. Может быть, если они не были таковыми, то были бы более сдержаны?» - «Нет, это люди – бесы, которые сидят в церкви. Как мне отец Тихон – наместник Псков-Печерского монастыря - объяснял (я к нему иногда езжу)… Он мне всегда говорил: «Здесь свет, столп… Поэтому сюда слетается вся мразь и вся грязь. Мы не можем это фильтровать…» Закон и единство противоположностей… Отец Павел Адельгейм мне тоже это говорил… Курбатов выдвигал такой постулат, что чёрт не может летать над церковью… Какая-то совершенно наивная глупость…

Отец Павел и ещё некоторые церковники говорили мне: «Чёрт сбивает каждого из нас во время молитвы. Он у нас на плече сидит и в ухо шепчет, и в голову вдалбливает совершенно провокационные мысли… Ты сбиваешься в молитве, теряешь нить, связь. Чёрт везде, ему доступно всё…» - «Что вас вдохновляет?» - «Чаще всего – влюбленность в замысел. Когда какая-то идея рождается. Когда есть что, есть где и есть с кем – как в половом контакте. Когда влюблён во что-то. Я много лет мечтал поставить «Утиную охоту». За полтора года до гибели Жени Урбанского мы встретились в театре Станиславского. Этот богатырь был никому не нужен и должен был шестерить… Мы стали общаться…» - «На вас влияет чужой успех?» - «Если я вижу хороший спектакль или фильм, то я становлюсь его популяризатором. Мы заняты одним и тем же делом. Я себе никогда не хлопал, но очень радовался, если у кого-то была удача.

Я очень любил Эфроса. Я к нему пришел сложно, отрицая его. Юношей мне казалось, что я был более продвинутый, чем Эфрос. Я его критиковал, высмеивал. С Ольгой Яковлевой много было споров, в Валей Гафтом… Так было смешно. А потом я посмотрел фильм Эфроса «Двое в степи». И вдруг понял – какое я дерьмо, какой я самонадеянный клоун. Так мне было стыдно. Я пришёл к нему за кулисы и сказал: «Анатолий Васильевич, я хочу с вами познакомиться и извиниться». - «А что такое?» Я ему рассказал. Он долго хохотал и так был счастлив и потом много раз слушал меня, добивался, чтобы я высказался. Это было другое время». – «Когда вы становитесь поклонником, то это на вас влияет?» - «Это неизбежно. Диалог осознанно или неосознанно продолжается. Но я не думаю, что я допущу присвоения какой-то мизансцены или какого-то хода». – «А как вам новые фильмы Михалкова?» - «Последний я не смог досмотреть. Мне он не понравился. Мне кажется, что это физиологическая конъюнктура. Я с Никитой Михалковым познакомился близко в Самарканде на фильме Храбровицкого про космонавтов. Я должен был играть дублера Олега Стриженова.

Потом встретились у Олега Осетинского…

Никита сидел под торшером и проигрывал «Свой среди чужих»… «Я понимаю, что кажусь идиотом», - сказал он мне. - «Нет, я понимаю, что вы плаваете в своих замыслах» - ответил ему я. - «Да, я сочиняю первый фильм…» Начал мне всё рассказывать, показывать… Это была ночь откровений. Потом ещё много раз мы встречались. Тогда он был другой. Он был ребёнок. Увлечённость в нём тогда была не конъюнктурная, не кремлёвская, а какая-то уличная, дворовая. Он был такой незащищённый. Мне в нём это нравилось. А потом быстро вцепился, въехал в карете в рынок и уже стал беспощаден и груб со своими коллегами. Он уже не выбирал средства… Я уже фильм с летящим Сталиным не принял. Это мне показалось излишне загруженным и нечестным. Не ему об этом говорить. Его папа написал три гимна Советского Союза… Брат его удержался, а Никиту прорвало. Этот фильм – большая неудача. Без чувства меры. Он уже не разговаривал с Богом, он разговаривал с каждым».

Речь зашла о театральных актёрах, которые бездарно играют в бездарных сериалах. «Актёру надо уметь делать себе алиби, - объяснил Вадим Радун. - Как и режиссеру. Меня научили понятию «алиби». Режиссер должен был построить алиби. Режиссер Петров мне говорил: «Ты по болоту ходил?» - «Нет, я боюсь болот». – «А ты не бойся. По кочкам пройди и вешки поставь, чтобы другой по ним шел за тобой. Это и есть задача режиссера: поставить для артистов вешки, чтобы он не утонул, чтобы его не засосала трясина. А дальше – дело артиста. Как он на них наступает, как ходит...»

Проговорили мы тогда несколько часов. После интервью Радун поехал на запланированную встречу к врачу. Режиссёр торопился – хотел успеть посмотреть по телевизору футбол.

А я тогда подумал, что алиби необходимо не только актёрам, режиссёрам и подозреваемым в преступлении. Рано или поздно алиби будет у всех, потому что это слово (от лат. alibi) означает «где-нибудь в другом месте».

Если человека нет с нами, значит, он где-то в другом месте.

Алексей СЕМЁНОВ

1. Народный артист России, заслуженный деятель искусств РФ Вадим Радун скоропостижно скончался в воскресенье, 11 мая 2014 года, на 74-м году жизни. Вадим Радун родился 1 июля 1940 года в Сталинграде в семье профессора, театрального деятеля И.В. Радуна. В 1966 году окончил Ташкентский театральный институт. Работал в театрах Челябинска, Воронежа, Новокузнецка, Красноярска. В 1975-1985 годах и с 2005 года - режиссёр-постановщик, а в 1985-2005 годах - главный режиссёр Псковского театра драмы имени А.С. Пушкина. С 1997 года - народный артист России.

2. Бывший заместитель губернатора Псковской области.